http://editus.ru/more.php?itemid=81
По понятным причинам фамилии большинства героев изменены
ИГОРЬ СОКОЛОВ
По понятным причинам фамилии большинства героев изменены
ИГОРЬ СОКОЛОВ
ТЫ – НИКТО
Ты знаешь эту мудрость: от тюрьмы и сумы не зарекайся. Ты никогда не думал, что тюрьма и сума суть одно и то же: здесь у тебя заберут всё! Ты убеждаешь себя в том, что если это случится, ты будешь готов к испытаниям. Но где-то глубоко в подсознании ты говоришь: со мной этого не произойдет. Кто бы ты ни был, если ты встанешь на пути сильнейшего, если ты обладаешь собственным взглядом на мир, если готов высказать собственное мнение или просто оказался случайным свидетелем беззакония со стороны сильных мира сего, если у тебя есть, что забрать, значит, ты в списке. Списке потенциальных жертв сложившейся системы. Для тебя найдется статья. Самый бюджетный вариант: два-два-восемь (подброшенный наркотик), есть ещё одна беспроигрышная статья – мошенничество. Тебя будут таскать по судам годы, но докажут, что ты кого-то обманул, ведь ты кого-то обманул, ты не мог не обмануть. Нет святых людей. И ты смиришься через несколько лет тюрьмы, приняв это как данность. Будешь уж слишком далек от наркотиков и мошенничества? Ты запросто можешь оказаться шпионом, разболтавшим давно всем известные секреты. Есть и еще один достаточно верный способ упрятать тебя надолго без права на надежду, объявив террористом. Так под действием черной магии всемогущих спецслужб и хитросплетений судебной казуистики, больше похожей на инквизицию, ещё сегодня обычный человек вдруг превращается в фигуру террористического движения, в ближайшего пособника Басаева.
Игорь Соколов
Глава 1
Москва, 1995 год. Странное ощущение. Вроде, всё как всегда: та же природа, небо, вода, звезды, дома, люди. Но чувствуется неустройство, напряженность и перемены. Кажется, совсем недавно я стоял на мосту у Белого дома и видел, как его расстреливают из танков. Противостояние. Брат на брата, люди кидаются под танки, город бурлит. Новая революция? Мне всё равно. Не интересны они, ни те, ни другие. Я молод, и у меня другие цели. Перестройка открыла новые возможности, я могу выбирать. Повеяло свободой. Я не думал тогда, что за свободу надо бороться. Она была, как нечто само собой разумеющееся.
ВДНХ — моя любимая выставка. Помню, прогуливая школу, уезжал из Черемушек на метро и целый день проводил на выставке. Любимый павильон — «Космос». Здесь всё знакомо с детства. Уже когда по роду своей деятельности мне приходилось раз по пять в день обходить всю выставку, я обязательно старался заглянуть в «Космос». Всё изменилось. В 95-ом здесь на фоне космических экспонатов появился автосалон, продажа бытовой техники, стиральные машины, телевизоры. Телевизоры. Ряд телевизоров, сюжеты из новой жизни, новые программы новая эра телевидения. И вдруг как гром среди ясного неба: убит Влад Листьев. Всё замерло на мгновение. Снующие люди, суета, шум, движение — всё утихло. Шок. Почему? Потом апатия. Кто он мне? Ответ найдем через годы. Здесь нет пощады никому, деньги — новый кумир этого мира.
Я работал в то время в службе безопасности одной коммерческой фирмы, сотрудничающей с ВДНХ. Начальник службы безопасности — бывший (хотя, как сами они выражаются, бывших не бывает) кагэбэшник, оставил от общения с ним двоякое впечатление. Тогда я впервые увидел особенность воспитания выходцев из "системы". Впоследствии мне не раз приходилось убеждаться, что даже самого честнейшего малого система превращает в циничного, маниакально подозрительного и подленького человечка. Кто не прогибается перед системой, долго удержаться в ней не может.
Как смириться со стукачеством, доносами в виде докладных записок, диктофонными записями приватных бесед, интригами и сплетнями, ложью и предательством? Как примириться с карьеристами, готовыми в угоду всесильному начальству делать всё это? Я не смог. И просто ушел. Что мне переживать? Мне 25 и, казалось — вся жизнь впереди. Я вспоминаю себя в тот период. Если сказать, что был наивен — значит, не сказать ничего. Это романтика и высокое представление о жизни. Иллюзия, навеянная прочитанным, иллюзия веры в светлое будущее, обещанное когда-то кем-то на земле. Свобода. «Берите суверенитета, сколько хотите», — сказал Президент. И его стали брать. Видимо, оказалось мало.
Вечер, и я дома в квартире родителей, с которыми жил в то время. Сел в кресло, включил телевизор. Экстренный выпуск! Чеченские боевики захватили больницу. Скоты! Что им не живется?! По первоначальным данным, 14 заложников. Что ж, во всем мире происходят такие захваты. Жаль, конечно, но это не моя проблема. Пусть разбираются, кто довел до этого. Пошел во двор, там — друзья. Никому это не интересно. Чечня. Далекий Кавказ, чужие лица, малоизвестная жизнь. Кто они для меня и что значат в моей жизни? Ровным счетом ничего. Сводки новостей каждый день. Опять эти боевики. Страсти накаляются, все политики обсуждают сложившуюся ситуацию. Заложниками оказывается почти весь город. Ого! Слабоваты мы стали, не можем справиться с какими-то боевиками.
Мне обидно за армию, но я ушел из нее, я не хочу воевать, я ничего не понимаю в этих политических баталиях. Кругом ложь, информацию искажают, отдельные кадры происходящего, стрельба, люди в окнах машут белыми тряпками, кричат: «Не стреляйте!» Кто в них стреляет? Ничего не разобрать. Штурм. А! Это заложников пытаются освободить. Переговоры, хаос. «Товарищ Басаев!» — обращается во всеуслышание Черномырдин. Кто-то шепчет: «Он нам не товарищ». Всё в каком-то бреду. Хорошо, что я уволился из армии ещё в 92-ом. Почему я должен воевать? Меня учили, государство тратило деньги, а я уволился. Был скандал. Не оправдал доверия, деньги вложили не в того, я не стал защитником советского народа и правительства, как клялся в присяге, я не хочу воевать, да и нет уже того советского правительства как и советского народа. Что мне эта война? Я живу, у меня есть планы на будущее, мне нужна семья, нужны деньги, нужна машина, нужен кров над головой.
Возможности для бизнеса открыты, и вот я — челнок. Купил-продал, туда-сюда, копейка к копейке. Круговорот. Я не хочу думать о политике, я могу обсуждать её с друзьями за кружкой пива. Жизнь прекрасна и убаюкивает ночными неоновыми рекламами ресторанов и казино. Совесть. Она постоянно говорит со мной, она не дает покоя, она всё видит в правильном измерении. Я думаю, ищу путь, но мне не хватает воли изменить размеренный ритм жизни. Когда приходит осознание, но ты не в силах себя изменить, в твою жизнь вмешивается Его Величество Случай. Церковь ворвалась в мою жизнь совершенно неожиданно. Приехал в Питер к знакомому священнику. Шел уже 97-ой. Куда бежал, к чему стремился? Мир слишком суетен, и нет в нем истины. Всё не то. Может, истина есть за стенами церквей и монастырей? Сидеть на одном месте — это не моё. Понял очень скоро. Опять поиск. Теперь я в дороге. Три года работы экспедитором, развозящим по православным приходам утварь и литературу, дали общее представление о внутренней жизни церкви.
И опять поиск. Нет. Обманывать себя — слишком накладно. Есть тяга к технике, есть желание заработать. С детства был влюблен в автомобили. Автосервис, ремонт, восстановление аварийных машин. Увлечение переросло в профессию. И вроде нашел своё место в жизни. Уехал в провинциальный город. Устал от московской суеты, от дороговизны, от пробок, устал от большого города. Обманчивое затишье провинциальной жизни: пока ты в серой массе и не выделяешься на общем фоне. Работа в частном гараже, жестянка, покраска. Частые поездки в Москву. Трасса.
В дороге всегда сталкиваешься с ГАИ. Инспектор дорожного движения — это твой контролер, он всегда следит за тобой. Одно неправильное действие, выходящее за рамки установленных правил, и ты имеешь неприятности. Неприятности контролер может доставить, даже если ты ничего не нарушаешь, но не знаешь о правилах этой своеобразной дорожной игры и её нюансах. В любом деле надо знать эти нюансы, и тогда никто не сможет тобой манипулировать. Нашел сайт, где обсуждали все вопросы, которые могут возникнуть при встрече с контролерами. Оказалось увлекательно, и более того, узнал то, о чем и не мог помыслить. И вот я уже учусь на автоэксперта. Ниточка потянула клубок. Теперь моя работа связана со страховыми компаниями. Всё сошлось в одной точке. Эту кухню я ещё не изучал. Тучи сгущались, но ты должен достичь цели: это бизнес, это новая страница в жизни, это то, к чему шел так долго. Кто бы мог себе представить когда-то в стране советов, что ты сможешь стать предпринимателем! Нам вбивали в голову совсем другие истины. Были времена, когда за продажу валюты расстреливали, а за продажу джинсов сажали надолго в лагеря. Эх, Россия! Не многое изменилось с тех пор. Конкуренция оказалась ещё одним драконом, с которым приходилось сражаться.
Победили одно лихо, выросло другое. Конкуренция — двигатель прогресса, в ней нет ничего плохого, но это только тогда, когда игра идет по правилам. У нас нет правил. И романтик обречен на поражение. Либо, вступая в эту игру без правил, становится прагматиком, выбравшим очень приземленное сосуществование с не лучшими представителями человечества, обитающими на этой планете. Отрубленная голова дракона вырастает снова и снова. У каждого свой путь. Дороги, которые мы выбираем, и которые выбирают нас. Посмотри на жизнь как бы сверху — и ты увидишь хаос. Кто приводит всё в упорядоченность? Сдается мне, это не человек. Дело рук человеческих рано или поздно бывает разрушено. И опять хаос, опять хаос и опять всё с начала, всё с нуля.
Мне 37, и я в тюрьме. Всё вокруг резко оборвалось. Хотя нет. Осталась надежда. Как в ящике Пандоры, всё зло сконцентрировалось вокруг меня. И только надежда на справедливость дает силы выжить. Мы постоянно ошибаемся. Годы идут, и мы приобретаем опыт. Но каждый раз новые и новые обстоятельства ставят нас перед фактом. Перед тем фактом, что на самом деле мы ничего не знаем об этой жизни. Справедливость. Какой расплывчатый термин! Кто-то требует жестокого наказания для преступника, взывая к справедливости. Сам "преступник" ищет справедливости и ждет, когда правда по сфабрикованному делу восторжествует. Кто же манипулирует правдой, кто между этими людьми? Почему, почему, почему? Тысяча вопросов и вечный поиск ответов.
Тюрьма дает ответы. Если не всё ты понимаешь, ты понимаешь главное, ты зришь в корень. Здесь всё, как на ладони. Говорят, в тюрьме и на войне люди видят суть жизни, отбрасывая ненужную шелуху. До своих 37 я жил, как и многие, в относительно благополучных условиях. В обществе потребления живут ради одной цели. Все эти политические игрища, смены курсов, национальные конфликты в этом обществе неинтересны. Мы двигаемся к достижению личного счастья, улучшению быта. Мы мечтаем о комфортной уютной жизни.
Тюрьма на Кавказе открыла совсем другую жизнь, совсем другую культуру, иное представление о жизни. В маленькой камере собраны совершенно разные люди. Разные национальности. Молодые и среднего возраста, старики, больные и здоровые, нервные и спокойные, преступники и попавшие по глупости, но переведенные следствием в ряд матерых уголовников. Разные представления о жизни, разное воспитание или полное его отсутствие. Здесь ты узнаешь жизнь всех слоев этого такого многонационального российского общества. Ты узнаешь мысли, поймешь культуру разных народностей, их приоритеты. Ты начинаешь понимать, что всё, что вбивали в твою голову через телевизор, радио и всевозможные СМИ — всего лишь глупая агитка, далекая от проблем людей.
Откуда появляются мерзавцы? Видимо, вся дрянь начинает вылезать из человека, когда он живет только ради своих интересов, думает только о своей выгоде, и плевать ему на окружающих. «Мы защищаем государство!» — пафосно заявил следователь, когда я в лоб задал ему вопрос, зачем они всё это делают. Мой вопрос висел в воздухе на протяжении всего так называемого следствия. Суть вопроса всегда была одна: «Почему, почему вы день за днем бумажка к бумажке, кропотливо фабрикуете против меня это дело?» С годами — прошли уже годы — я понял: никогда подчиненный не наплюёт на начальника, и так — по возрастающей.
Они защищают государство. Они сажают невиновных, отдавая отчеты наверх другому начальству. Они гордятся своими заслугами. Они делают из хулиганов бандитов, вешая за драку в пьяном виде тяжелые статьи за грабеж и разбой. Они сажают бомжа за кражу ста рублей или бутыли водки из супермаркета. Они сажают наркомана, убивающего своё здоровье, как наркоторговца, вешая на него статьи, за которые предусмотрено до пожизненного. Он не торговал, торгуют совсем другие, но их не сажают: они несут золотые яйца своим кураторам. Нужен план. И тюрьма не испытывает недостатка в сидельцах. Кого здесь только нет! Сидят все. Те, кто защищает государство, скоро будут его защищать от самих себя. Их сообщество четко знает, как сажать, кого сажать и какую из этого можно извлечь выгоду. Есть заказ — решения начальства будут выполнены точно и в срок. Нужен отчет наверх о проделанной работе? И по вертикали потекли вверх рапорты. За ними — сломанные судьбы.
Система отлажена. Но нет в ней ничего человеческого. В тюрьме есть все, от бомжа до депутата. Сообщество зеков. Это новая социальная среда. Здесь надо забыть про прошлую жизнь. Здесь есть «до» и есть «сейчас», ничего другого здесь нет. Объединяет только одно — борьба за выживание, борьба за сохранение чувства собственного достоинства, которое у тебя пытается забрать система. Система — хорошо отлаженный механизм, предназначенный для подавления твоей воли.
В Ставропольском СИЗО я впервые испытал это на себе так отчетливо. Каждый раз, выезжая с конвоем в судилище, ты проходишь через комнату обыска. Унизительная процедура — полный обыск. У тебя проверяют все личные вещи, разбирают шариковые ручки, спичечные коробки, пачку сигарет, всё вытаскивается и бросается на стол. Осматривают каждый лист документов по уголовному делу, которые ты постоянно возишь с собой. Ты стоишь в одних трусах на грязном полу, а в это время прощупывают твои носки, штаны, майку. Всё это грудой навалено на столе. Тебе кричат: одевайся, и быстрей, быстрей.
Это уже как данность. Но перед этим тебя обыскивают совершенно диким способом. Тебе предлагают спустить трусы до колена и сделать в таком виде три приседания, потом поднять мошонку и заглядывают, не спрятал ли ты там что-нибудь запрещенное. Смысл этого действа с приседанием без трусов я не пойму до сих пор. Были, конечно, случаи когда зеки проносили в заднем проходе запретное, вплоть до мобильных телефонов, но ни разу я не слышал, чтобы что-либо вывалилось из задницы при приседаниях. У сотрудников, проводящих обыск, есть специальные приборы, которыми, проводя вдоль тела человека, можно обнаружить спрятанные предметы. Наркотики прибор, конечно, не определит, но это отдельная история, и к ней я вернусь позже. Их в СИЗО проносят при помощи самих же служителей закона, здесь обоюдный интерес. Таким образом, при попадании в тюремные стены эстетика и этика сразу становятся анахронизмом. Тебя начинают "ломать" сразу, с самого начала. Час за часом, день ото дня ты забываешь, что ты — человек. Здесь ты становишься собственностью системы. Ты — никто!
Для человека, впервые попавшего в тюрьму с воли, это, безусловно, шок. Я не представляю, что пытаясь выставить это унизительное действо за соблюдение режима содержания, сами тюремщики готовы подчиняться подобным законам даже в случае попадания их самих за решетку. Ну представьте чисто теоретически главу УФСИН Реймера, приседающего со спущенными штанами на виду у десятка своих подчиненных. Любит же у нас глава МВД показывать всё на личном примере. Пусть и глава УФСИН покажет, что ничего зазорного здесь нет! Итак, моя естественная реакция — отказ. Впрочем, я никого не удивил, это была лишь спичка, поднесенная к бочке с порохом. Оскалясь рандолевыми зубами, сотрудник администрации, больше похожий на матёрого уголовника, переодетого в форму, заорал: «Ты чё, ах..л, сука?! Да я тебя...» И подскочив ко мне вплотную, замахнувшись, ударил ладонью в ухо. Никак не мог предположить, что меня могут ударить.
Знал, конечно, что это бывает, читал, видел в кино, но не мог поверить в происходящее здесь и сейчас. Всё казалось нереальным. Второй удар по уху, садистская ухмылка перед моими глазами. «Что происходит со мной?» — промелькнуло в голове. Я огляделся по сторонам, ища поддержку. В комнате обыска, помимо нас с невменяемым сотрудником, было ещё несколько человек из администрации СИЗО. Они с интересом наблюдали за происходящим. Мой мучитель раздухарился, видя невмешательство своих коллег, и продолжал напирать, выкрикивая всякие гадости в мой адрес, размахивая при этом кулаками. Скажу, что крайне неловко ощущать себя раздетым, стоя в одних трусах, босиком на грязном полу, перед кучкой отморозков в камуфлированной форме с тяжелыми берцами, одетыми на ноги. Фантазия нарисовала картину валяющегося на грязном бетонном полу тела, пинаемого сапогами. Сбросив с себя наваждения, я резко оттолкнул от себя эту наглую рожу, готовясь в случае необходимости постоять за себя. Рожа опешила, застыв на мгновение, и в этот момент подключились его коллеги, безучастно стоявшие до этого в стороне.
Град ударов посыпался на голову: так меньше остается следов. Били кулаками, ключами от тюремных камер. Впоследствии, познав все хитросплетения тюремной жизни, узнал, увидел, и кое-что испытал на себе. Бьют по ступням резиновой дубинкой, бьют сзади по почкам, подло так бьют, когда ты стоишь у стены на растяжке спиной к сотруднику. Система не любит непокорных, её задача — не перевоспитать человека, её задача — сломать волю, привить животный ужас и страх. Не успев отдышаться от побоев, я увидел, как комната обыска наполнилась другими сотрудниками, в глаза бросилось, что в руках уже были резиновые дубинки. Глаза. Я запомнил их глаза. В них я увидел то, что принято называть кровожадностью, и мой нелепый жалкий вид не вызвал у них никакого сочувствия. Они шли подавлять бунт. В комнату вошел замначальника по безопасности.
— В чем проблема? — зло спросил он.
Я сбивчиво пытался объяснить, что здесь произошло. В нем я надеялся найти человека, принимающего справедливые решения. Иллюзиям не суждено было сбыться.
— Тогда снимай трусы, нагибайся и раздвигай жопу, а я посмотрю, что ты там спрятал! — заорал зам. по безопасности.
Я опешил. И в этот момент, как по команде, двое дюжих молодцев сбили меня с ног и начали охаживать дубинками по спине и ногам. Тут я действительно испугался. Испугался не побоев: мне было страшно, т.к. я был один, я был беззащитен перед этой системой. Закрыв текст постановления рукой, зам. по безопасности подозвал меня к столу.
— Подпиши! — сказал он.
— Мне нужно ознакомиться с текстом, — ответил я. И град ударов посыпался с новой силой...
— Подпиши!
Всё когда-то кончается. Кончился и этот кошмар, подошел тюремный фельдшер, зафиксировал применение физических средств воздействия на арестованного. Я посмотрел в его глаза. Как нужно мне было увидеть сочувствие, как я искал его! Один, совсем один! Неужели нет ни одного человека, в котором я увижу простое человеческое сочувствие? Фельдшер с отстраненным взглядом осмотрел меня. Подошел сотрудник с дубинкой и, ухмыляясь, сказал, обращаясь к фельдшеру:
— Что-то мало у него на ногах синяков, — и, размахнувшись, пару раз ударил меня по ноге.
— Вот теперь полный порядок!
Брошенная в лицо тюремная роба, два этажа вверх по лестничному пролёту, по дороге пара подзатыльников. Я в карцере. Комната 2 на 2 метра, пристегнутые к стене сбитые из досок деревянные нары, туалет типа параши, окно с просверленными отверстиями в пластиглазовой вместо стекла, форточке. Кто додумался просверлить там отверстия? Сквозняк. Холодно, тонкая х\б роба совсем не греет. Тело ломит от побоев. Но что это по сравнению с тоской? Сильный приступ тоски. Ты один, и нет никого рядом, кто мог бы поддержать в эту минуту, в момент горькой досады, в момент потери веры во всё человеческое. Мой дом, моя семья, все те, кого любил я, кто любил меня, далеко за этими стенами. За 2000 км отсюда мой дом. Если бы знал я тогда, какие испытания ещё впереди, возможно, пережил бы всё с легкой иронией. Я до сих пор не могу понять, почему в наш 21 век, в человеке живет допотопный петикантроп? Дай только ему слабину, и он вырвется наружу.
Да, тюрьма учит выживанию. Всех — от бомжа до депутата. Все разные, но страдания выпадает поровну. Никогда больше ты не поверишь тем, кто "защищает государство", тем, кто должен защищать законность. Ты видишь, как они используют этот закон. Заказчики и исполнители. Я никогда не забуду их глаза, зеркало их душ, они передо мной. И чем выше они занимают положение в этом чиновничье-бюрократическом ряду, тем меньше в их зеркале отражение. Меня арестовали 17 июля, только полгода спустя я узнал, что это был за день. В этот день почти 90 лет назад чекисты зверски уничтожили семью царя Николая Романова. Проведя тонкие невидимые нити в это совсем недалекое прошлое, можно увидеть цикличность процессов жизни российского общества. Нужно немного — всего лишь внимательно приглядеться к окружающей действительности. Возможно, у меня не хватило бы сил изменить коренным образом свою жизнь, я погряз в безразличии. Но всё сложилось так, как сложилось.
Утром 17 июля я вышел из дома. Обычное утро рабочего дня. Тихий периферийный город, 200 км от Москвы. Размеренные будни, ничем особым не примечательные, за исключением ежедневной нервотрепки весь последний год. Моя идея открыть пункт переоформления и страхования автотранспорта возле городского МРЭО ГИБДД была встречена местными реализаторами подобных услуг буквально в штыки. Работавшие на этой территории страховые компании давно уже поделили участок. И, как пометившие свою территорию коты, ревниво следили за её границами. Впрочем, это обстоятельство никоим образом не удивляло. Поразила агрессия, с которой пришлось столкнуться. Хорошо быть премудрым пескарём: сидишь всю жизнь под камешком, и щука тебя не замечает. Попробуй высунуться — и всё вокруг изменится. Это своеобразная игра, и правила ты усваиваешь быстро, тебе их не озвучат, ты всё прочтешь между строк. Захочешь обойти эти правила, всё — game over: ты проиграл. Попытка развития моего маленького бизнеса закончилась, практически не начавшись. Стреляй в утку, пока она на расстоянии выстрела охотничьего ружья. Год борьбы за клиентов, год угроз и оскорблений, интриг и давления. Такой я увидел конкурентную борьбу. Смысл её прост: уничтожь и ты — единственный игрок на этом поле, твой бизнес процветает, ты — победитель. Для достижения цели, как известно, все средства хороши...
17 июля 2007 года. Выйдя из дома, я был сбит с ног. Из стоявшей у подъезда "Нивы" с затонированными черными окнами выскочили люди, повалили меня на землю. Из-за угла дома как по команде подъехал микроавтобус, и в долю секунды я уже сидел внутри между двумя неизвестными. Сердце учащенно билось, мысли пробегали одна за другой. Бандиты? Куда везут? Возможно ли сейчас такое? Времена лихих 90-ых уже давно канули в лету. Нет, не похоже.
— Вы кто такие, куда везете? — спросил я у сидевших в машине.
— Заткнись! — вот и весь ответ на протяжении всей недолгой дороги. Заработали рации. От сердца отлегло. Уже легче: здесь сотрудники, пока не пойму, зачем, но люди закона не могут творить беспредел. При посадке в микроавтобус мне на голову натянули футболку. Куда везут и кто рядом, я не видел.
Футболку сняли с головы уже во дворике огороженного забором здания. На стене прочел вывеску — ФСБ. Ткнули лицом в борт машины, руки в гору, расстегнули брючный ремень, одним ловким движением вытянули из лямок джинсов и выкинули в сторону прямо на асфальт. Та же манипуляция была проделана с туфлями, из которых вылетели стельки. Придя в себя, попросил вернуть ремень и стельки. В ответ услышал: «Они тебе больше не понадобятся»
Несколько шагов по короткому коридору — и я на табуретке в наручниках. Маленькая комната: стол, ноутбук, за столом мордатый человек кавказской наружности. Очень запомнилась его непропорционально большая голова, в глазах бегают какие-то огоньки. Пытаюсь идентифицировать его эмоциональный настрой. Мне показалось, что он знает нечто большее, чем то обвинение, которое мне предъявили несколькими днями позже. Ощущение от его поведения сложилось такое, что он посвящен в какой-то заговор. В какой, я ещё тогда не мог понять, всё открылось гораздо позже. Я в недоумении смотрю на этого человека. Чем больше он говорит, тем больше возникает у меня вопросов. Почему ФСБ? Насколько я понимаю, эта организация занимается государственной безопасностью. Я не шпион, не преступный авторитет, откуда такой интерес к моей скромной персоне?
Всё выяснилось очень быстро. Сначала мордатый человек с чертиками в глазах, оказавшийся впоследствии старшим следователем Генпрокуратуры, поинтересовался, где я был в 95 году прошлого столетия. Затем объявил, что меня подозревают в нападении на город Буденновск в составе группы одиозного боевика Басаева. Как ушат говна на голову! Фантасмагория какая-то. При всей моей богатой фантазии такого развития сюжета я и предположить не смог бы. Ждал всего, чего угодно, любого подвоха. Мне к тому времени уже угрожали, несколько раз били стекла в павильоне, пытались поджечь, пугали физической расправой, накопали компромат через службу безопасности своей компании. Махали этими бумажками с предполагаемым компроматом, бегая по всем кабинетам. Но такое!!! Ладно. Я сразу понял, откуда ветер дует. Что ж, если мне и было за что волноваться, то уж не за эту нелепицу. Я не был там и был уверен, что всё быстро встанет на свои места.
— Мы сейчас выедем на место преступления. Вы готовы дать показания? — поинтересовался следователь.
— Конечно, поедем, разве у меня есть выбор? — Странно, конечно, но тогда я не знал, что сказанное тобой слово, даже с виду безобидное, впоследствии будет трактоваться против тебя.
— Вы говорили, что поедете на место преступления. Вас не смутило наше предложение. Значит, Вы были заранее готовы к этому, — делал впоследствии свои умозаключения следователь. Мои доводы о том, что я уверен в своей правоте и готов для подтверждения этого ехать, куда угодно, обвинением были восприняты скептически.
Система не слушает никого кроме себя. Со временем я понял: все детективы, которые когда-то довелось читать про честных оперов и следователей, про дедуктивные методы расследования, можно смело выкинуть в мусор. Система оставила зарубку в моей памяти (запомни раз и навсегда!): следствие ничего не расследует — следствие собирает бумажки. Следствие работает по формуле «три П»: пол, палец, потолок. Задача следствия — максимально приблизиться к подобию законности и любыми способами тебя посадить. И не имеет для них значения, прав ты или не прав, виновен или невиновен. Ты в роли подозреваемого, а значит — уже преступник, значит, уже сидишь. Отношение сотрудников к тебе в следственном изоляторе ещё в период следствия уже такое, как будто ты являешься осужденным. Они знают, что отсюда крайне редко выходят на свободу. Если ты в СИЗО, значит, будешь осужден. Ты ещё так не думаешь, ты надеешься на справедливость, надеешься, что суд разберется.
Зайдя в кабинет начальника следственного изолятора, я сразу, с порога, почувствовал агрессию присутствующих. В кабинете собралось человек десять сотрудников, в центре за столом сидел пожилой полковник. Взгляд исподлобья, густые седые брови почти закрывали глаза. Чем-то он мне напомнил гоголевского Вия, с сидящими вдоль стенки сотрудниками, напоминающими его мрачную компанию. По комнате взад-вперед расхаживал какой-то плотный здоровяк, потирая кулаки.
— Представьтесь! — рявкнул Вий.
Я назвал статью, по которой меня обвиняют, фамилию.
— Вы у нас под особым контролем, в вашем деле красная полоса, будете сидеть в камере и спать у выхода постоянно на виду у дежурного.
Я возразил.
— Понимаете, всё, что написано в деле обо мне, всё обвинение в целом не соответствует действительности. Я надеюсь, суд разберется в этом нелепом обвинении.
Вий открыл папку с моим делом, быстро пролистал страницы и изрек фразу, которая мне показалась знакомой из истории.
— Если ФСБ сказала, значит, так оно и есть! Отведите его в камеру.
Камера оказалась маленькой деревянной комнатой. Светлые стены, окошко, окрашенное в зеленый цвет, и тихая сторона централа. Камера рассчитана на семь человек. Какое отдохновение после грязного централа в Пятигорске, после грязных КПЗ в Ессентуках, Кисловодске, после грязного клоповника, называемого транзитом, в этом же Ставропольском централе! Какое поразительное ощущение от этой камеры, как будто попал на дачу после долгих полутора лет скитаний по помойкам!
В Пятигорске камера, рассчитанная на 16 человек, обычно забивалась человек по 20-25. Бетонные полы, окна едва пропускают воздух, не говоря уже о свете. На окнах двойная решетка. За решеткой металлический лист с небольшими отверстиями. Зимой холод, окна практически не закрываются не только по причине выставленной за окно веревки, называемой «дорога», но и по причине нехватки воздуха. Дорога — это своеобразная кровеносная система централа. По ней на этих веревках (конях) из камеры в камеру переправляют насущное. Сигареты, чай, конфеты, приправы к супу, в общем, всё, в чем есть необходимость.
Дорога — это святое в каждой тюрьме. Можно без преувеличения назвать ее «Дорогой Жизни». Сюда входит и связь с волей. Редко, но ты можешь сказать своим родным: «Мама, я жив - здоров, не волнуйтесь!» Большее редко удается: со связью в тюрьме крайне тяжело, за ней ведется непрерывная охота. Хотя, по большому счету, в этом нет ничего криминального. Ты годами сидишь вдалеке от дома, тебе запрещены свидания, не доходят письма, ты изолирован, и если ещё по несправедливому обвинению, это тяжелее в десятки раз. Грязь и чрезмерная переполненность русских тюрем, разношерстный коллектив, отсутствие самого элементарного доводят порой до исступления.
Транзит в Ставрополье — тоже своего рода адская комната. Камера, рассчитанная на 30 человек, забивается до отказа, вмещая от 50 и больше. Окна здесь вообще закрыты наглухо металлическими щитами, тусклый свет лампочки, тут же сигаретный угарный дым, выедающий глаза, кислый запах углекислого газа от человеческого дыхания. Но самое гадкое — это клопы. На липкие от пота тела арестантов облизываются целые полчища этих насекомых. Они везде — маленькие, прозрачные, почти незаметные. Ты видишь его уже в процессе. Он кусает тебя, и внутри его тельца появляется тонкая красная ниточка. Это твоя кровь. Матерые взрослые клопы размером со спичечную головку заметны сразу. С ними проще — видимого врага легче уничтожить. Буро-красные, черные стены. Здесь год от года давят этих клопов, но число их не убывает. Странно, но клоп боится воды! От скуки группа арестантов провела эксперимент. Сели в кружок на свободном у дверей пятачке камеры, налили вокруг себя воду и наблюдали за движением этих насекомых. Клоп идет по стене, потом перебирается на потолок, зависает над группой людей и, очертя свою маленькую клопиную голову, срывается вниз. Кто-то пошутил: «Жрать захочешь — не так кувыркаться будешь». А впрочем, какие тут шутки.
Тяжелое впечатление оставляют эти грязные переполненные душные камеры с полукруглыми сводами. Говорят, эта часть тюрьмы построена ещё во времена Екатерины. Времена меняются, тюрьма остается неизменной, не верится, что такое возможно в наш прогрессивный, весь такой инновационный и модернизированный 21 век. Это наша реальность. Если человек летает в космос и расщепляет атом, это ещё не значит, что он перестал быть неандертальцем.
Глава 2
Новорижская дорога. Всё тот же микроавтобус, в который меня бросили неизвестные сегодня утром. Теперь уже ясно, это опера московского ФСБ, приехавшие для моего задержания. Я в наручниках, но футболку на голову уже не натягивают. Спинка заднего сиденья в засохшей крови, я не эксперт, но эти серо-бурые пятна свидетельствуют сами за себя. Заметив мой взгляд, остановившийся на этой спинке, опер сидевший сбоку, усмехнулся и сказал:
- Это ты у нас ещё с комфортом едешь.
Что значили его слова, я понял несколько часов спустя, когда меня пересадили в автомобиль оперов, приехавших за мной с Кавказа. Признаться, до конца меня не отпускала мысль, что это какой-то фарс. Длилось это состояние до тех пор, пока меня не привезли в Буденновск на опознание, но об этом позже. Доехав до МКАДа, мои спутники молча переглянулись, и на голову опять была натянута моя футболка.
Через несколько километров автомобиль остановился, и меня вытащили на улицу. Всё произошло быстро. В полусогнутом состоянии меня кинули в другую машину и вместо футболки на голову надели какой-то плотный мешок. Заставили пригнуть голову к коленям, и машина тронулась в путь. Дышать стало тяжело, мешок, затянутый веревкой на шее, практически не пропускал воздух. Попросил ослабить веревку, в ответ услышал уже знакомое: «Заткнись!» И на этот раз, видимо, для лучшего усвоения сказанного, удар по шее. Так согнувшись в три погибели, с наручниками на запястьях, в душном мешке на голове, вчерашний свободный гражданин превратился в игрушку, влекомую в неизвестность по чьей-то недоброй воле. Ехали быстро: пара остановок на перекур и естественные нужды моих новых сопровождающих — и опять в путь. Долго ехать в согнутом состоянии, с мешком на голове стало невыносимо. Ещё раз попросил ослабить веревку и разрешить выпрямиться. Обозвав меня пару раз вперемешку со своим неизменным «заткнись», веревку всё же ослабили. Дышать стало легче. Разрешили и выпрямиться, но ненадолго. Со словами «Ну всё, хватит, а то совсем расчувствовался» голову опять пригнули к коленям.
В дороге всё же удалось выяснить кое-какие незначительные подробности причин моего задержания. Куда мы едем, я так и не узнал до самого места прибытия. И там тоже — только на второй день, когда попал в подвал, как впоследствии оказалось — в КПЗ. Сидевший справа от меня человек, молодой, судя по голосу, стал интересоваться моей биографией. Я, конечно, поведал всё со времен учебы в военном училище вплоть до сегодняшнего дня. Высказал, что теперь приблизительно догадываюсь о причинах моего задержания и услышал не особо теперь удививший меня ответ: «За тебя хорошо заплатили, парень!» Всё равно верилось с трудом. Я не владею никакими активами, и если разобраться - не ахти какая фигура. Стоит ли проделывать такую сложную комбинацию по превращению меня в террориста? Работая в далеких 90-ых в службе безопасности большой коммерческой фирмы, соприкасался с людьми, когда-то служившими в органах ГБ. Хотя и побочное, знание их кухни подсказывало, что такой вариант развития событий не исключен. Накопай компромат, придумай небылицу и привяжи её к реальности, выдай всё за чистую монету и при определенных условиях ты собьешь с катушек любого, кто стоит у тебя на пути.
Едем дальше. Вой сирен, в пути никто нас так ни разу и не остановил. На машине, видимо, какие-то спецномера. Сколько времени уже в дороге? Всё тело затекло, грязный мешок на голове, чешется лицо, начался зуд, видимо, раздражение. Сколько же голов побывало в этом мешке? Попросил вывести в туалет. Остановились не сразу, долго где-то петляли. Потом шептались, видимо, решали оперативную задачу под условным названием «пись-пись». Остановились, вытащили из машины под руки, отстегнули одно кольцо наручника с руки, пытались перестегнуть на щиколотку ноги. Интересное положение, рука пристегнута к ноге, на голове мешок, стою на коленях. Предложили: «Ссы!» Пытался объяснить, что как-то это не совсем удобно во всех смыслах этого слова. Удар ногой в туловище и опять: «Ссы!» Нет, увольте, мне что-то перехотелось.
Едем дальше. Вой сирен, в пути никто нас так ни разу и не остановил. На машине, видимо, какие-то спецномера. Сколько времени уже в дороге? Всё тело затекло, грязный мешок на голове, чешется лицо, начался зуд, видимо, раздражение. Сколько же голов побывало в этом мешке? Попросил вывести в туалет. Остановились не сразу, долго где-то петляли. Потом шептались, видимо, решали оперативную задачу под условным названием «пись-пись». Остановились, вытащили из машины под руки, отстегнули одно кольцо наручника с руки, пытались перестегнуть на щиколотку ноги. Интересное положение, рука пристегнута к ноге, на голове мешок, стою на коленях. Предложили: «Ссы!» Пытался объяснить, что как-то это не совсем удобно во всех смыслах этого слова. Удар ногой в туловище и опять: «Ссы!» Нет, увольте, мне что-то перехотелось.
И опять в дороге, поза «зю», и ужасно поганое ощущение непонимания происходящего. В голове какой-то туман, видимо, наступил вечер или уже ночь, мои сопровождающие, сидевшие по бокам, начали крениться в стороны. Заснули. Какая идиллия: сидим чуть ли не в обнимку, как лучшие друзья. Короткое забвение. Все оживились. Видимо, утро, затараторила рация: «Выезд на статую дорогу, повернете в город через десять километров», — давал указания голос в рации. Короткие переговоры, полукоды, полуслова, полуфразы. Я так и не понял, куда мы приехали. Машина остановилась, видимо, перед воротами. Крикнули: «Открывай!» Скрип железных петель, машина, похоже, заехала в какой-то двор. Опять вытащили из машины, ведут под руки, спускаемся вниз по ступенькам. Явно подвал. Завели, ткнули головой в стенку, сорвали с головы мешок. Резкий окрик: «Не оборачиваться!» Смотрю в грязно-зеленую стену. Боковым зрением вижу края маленькой комнаты. «Вот здесь и пуля в затылок», — промелькнула мысль. Почему нет? Всё как в кошмарном сне. Повеяло 37-ым.
Тишина. Сердце стучит в бешеном ритме, воображение рисует картины, одна страшней другой. Не знаю, сколько прошло времени, но понял, что за спиной никого нет. Услышал шум отъезжающей машины. Осторожно оглянулся, увидел стол, стул и лавку. Понял, конечно, что здесь не расстреливают. Тьфу. Богатое воображение. Откуда это в нас? В комнату зашел человек в форме милиционера со спокойным безразличным лицом. «Где я?» — поинтересовался у него. Он промолчал, не называя места, просто сказал: «Это КПЗ, сейчас я должен записать твои данные, снять отпечатки. Завтра приедут, кто тебя привез, и узнаешь у них». После всех нехитрых процедур оформления отвели в камеру. В кармане была тысяча рублей — изъяли.
В полутемной камере на возвышении вдоль стены был настил из досок, на них рваный грязный матрац. Упал без сил и отключился. Сколько проспал времени, не знаю; возможно, сутки. Никто не будил и не беспокоил. Огляделся: серые грязные шершавые стены "шубой", грязный пол с остатком кафельной плитки, черная, как воронье крыло, параша, такая же раковина с краником под холодную воду, ни одного окна, тусклый свет единственной лампочки, закрытой металлическим щитом с просветленными отверстиями размером с пятикопеечную монету времен СССР. Вот и весь нехитрый интерьер. Очнувшись, рассматривал эту камеру и удивлялся дикости увиденного. Открылась кормушка — маленькое окошко для раздачи пищи, расположенное в двери камеры. В этом маленьком квадратике появилось незнакомое круглощекое добродушное лицо милиционера.
— Жив - здоров? — беззлобно поинтересовался он.
— Вроде, да, — выдавил я из себя. Тело болело после стольких часов нахождения в неестественной позе.
— Скажи, где я, куда меня привезли? — спросил у добродушного. Он улыбнулся:
— Извини, нам сказали тебе ничего не говорить.
— Глупость какая-то, Вы же не собираетесь держать меня здесь на нелегальном положении? Что за секреты?
— Ну не велено! Понимаешь? — смутился толстяк.
— Ты кушать будешь? — перевел он разговор, возвращаясь к своим обязанностям. Этот дежурный по КПЗ, как я потом уже узнал их должности, действительно был безобидный малый и в нерабочее время любил предаваться тихому пьянству. Смена дежурных по КПЗ состояла из двух милиционеров. Умиротворенный вид моих тюремщиков меня несколько успокоил.
— Там, парень, у тебя вчера тысячу рублей взяли под опись. Если хочешь, можно на них купить, что тебе необходимо. Тебе надо чего?
Очень кстати! В камере нет ничего, даже куска мыла не нашел. Как остались руки черные от типографской краски, которой намазывают пальцы и ладони при снятии отпечатков, так и проснулся утром, будто вернулся из угольного разреза. Потом увидел, как старые арестанты, возвращаясь после дактилоскопии, без тени раздумий вытирают руки о стену. Всё гениальное просто. Заказал себе самое необходимое. Мыло, зубную пасту и щетку, полотенце. Дежурный сказал, что можно купить что-то из еды. Оставил на его усмотрение. Прошло совсем немного времени, и в кормушку камеры передали пакет.
Содержимое порадовало: мыло, зубная паста и щетка, полотенце размером с носовой платок, колбаса колечком, окорочок и бутылка минералки с фирменным названием "Ессентукская". На пакете прочитал надпись: «Спасибо за покупку! Супермаркет г. Ессентуки». Показал надпись толстяку. Он осклабился: «Спалились!»
Так прошел ещё один день. Ессентуки. Утро второго дня. За мной приехал воронок. Конвой, наручники, мордой в стену. Но агрессии нет. Удивительно, но в этой системе сотрудники КПЗ были самые лояльные.
— Ты, парень, извини, нам сказали, что ты из Предкавказья, боевик и особо опасен. Меры предосторожности.
В общем, что-то вроде: «Ничего личного, это бизнес».
В суде я увидел опять следователя Генпрокуратуры с так удивившей меня непропорциональной большой головой и улыбкой змейкой, женщину с очень злыми глазами — прокурора. Она сверлила меня взглядом, как будто я обещал на ней жениться и когда-то обманул. Адвокат с рабочим будничным взглядом, лощёный судья и женщина в зале с очень грустными глазами. Мне показалось, что эта женщина ехала за мной от самого моего дома. Сидя в микроавтобусе, ещё в начале пути, я оглянулся, посмотрев в заднее стекло. Мне показалось, что кто-то смотрит на меня. Бывает такое ощущение: ты чувствуешь на себе чей-то взгляд. Я увидел: за нами едет моя машина, за рулем незнакомый мужчина и эта женщина с грустными глазами. Я не удивился: машину, видимо, арестовали и транспортируют для каких-то следственных действий. Кто-то из их следственной бригады сидит в салоне. Потом опять эта женщина в суде. Вероятно, так и есть.
Каково же было моё удивление, когда через полгода я узнал, что машина не изымалась и при моем аресте так и осталась стоять на стоянке. Возможно, я обознался: стресс и неадекватное состояние. Но я отчетливо помню, что видел именно мой госномер. Если я мог перепутать машину, то совпадение с номером — это уже слишком. Не могу объяснить это наваждение. Мистика. Возможно, но утопающий цепляется за соломинку, и я цепляюсь за неё. Икона, попавшаяся на глаза в тюремной камере, — это лицо женщины с грустным взглядом, я узнал её. Богородица, дева Мария, это она была рядом со мной в трудные минуты.
Суд и решение о заключении под стражу. Расплывчатые формулировки. «В связи с тяжестью предъявленного обвинения, оставаясь на свободе может воздействовать на свидетелей (знать бы ещё, кто они), может скрыться», и ещё какая-то демагогия. Следователь подтвердил, что имеет неопровержимые доказательства. Всё покрыто тайной. Никакой конкретики. Вы подследственный и вот вы уже под стражей. Дело фабрикуется с чувством, с толком, с расстановкой. Бумажка к бумажке, на протяжении полутора лет, и Вы имеете не один том, в котором узнаете много интересного про один из периодов своей жизни. Выглядит фантастически, но следователь уверяет — всё так и было. Он лучше знает, как ты жил, где был и что делал. Твой рассказ в счет не идет. Ты подследственный, а значит, ты хочешь избежать ответственности, ты обвиняемый, тебе нет веры.
День за днем, месяц за месяцем, год за годом, как собаку на поводке тебя будут водить, возить по нуждам следствия. Ты — собственность следствия. Здесь ты — никто. Камера — конура, баланда, которую не станет есть собака, неизменные наручники на руках при каждом выходе. Медленно, но верно ты начинаешь чувствовать себя рабом системы, ты –материал. За счет тебя система живет, вся эта свора получает зарплату, премии, повышение по службе и все лавры в случае успешного исхода начатого против тебя уголовного дела. Я пытался хотя бы приблизительно подсчитать, какие же деньги выделяет государство на функционирование этого молоха. Следствие по моему делу шло полтора года. В группе следователей работало пять человек, все получали зарплату и командировочные. Группа работников ФСБ и ОРБ, курировавшая дело, состояла минимум из четырех человек. Это те, кого я видел постоянно. Один из них присутствовал на суде вплоть до приговора. Еженедельные этапирования по разным КПЗ, оплата бензина, зарплата конвою. Содержание в СИЗО. Зарплата судьи, зарплата гособвинителя, привлечение на каждое судебное заседание спецподразделения ОМОН (в связи с моей особой опасностью). Боевик как-никак! Итого: за два с половиной года этого псевдорасследования государство выложило явно не один миллион рублей. Самое удивительное, но деньги ушли на то, чтобы осудить невиновного человека.
И сколько нас таких? Система не упускает ничего из своих цепких лапок. Я задаюсь вопросом: если бы следствие, потратив за полтора года такие средства, в итоге оказалось несостоятельным, кто-нибудь из этих великолепных «инспекторов Лестрейдов» получил бы свои лавры или оказался бы за дверьми своей кормушки? В один из первых дней ареста меня привезли в Генпрокуратуру. В кабинете сидел улыбчивый парень в спортивном костюме.
— Следователь Петухов, — представился он, улыбаясь. Начался непринужденный разговор.
— Нет смысла запираться, — сказал следователь, светясь улыбкой. — У нас есть твоя фотография с места событий, плюс тебя опознал один из боевиков, участвовавших в этом рейде. Что скажешь?
— Скажу, что это полный бред, — улыбнулся я в ответ.
— Ну вот, тебе самому смешно, — парировал улыбчивый.
Разговор выглядел вполне миролюбиво, и мне показалось, что сейчас всё выяснится, парень в добродушном настроении извинится за всех своих коллег, доставивших мне столько неприятностей за последние дни. Но разговор возвращался к начатому снова и снова.
— Давайте посмотрим эту фотографию, наверняка, это какая то ошибка, — предложил я. Петухов как-то смешался.
— Увидишь, увидишь в своё время... Ты готов к очной ставке?
— Я так понимаю, это кто-то должен увидеться со мной? — поинтересовался я у Петухова.
— Да, тебя опознали, и мы хотим провести это следственное действие.
В голове промелькнуло: «А вдруг это действительно ошибка? Нет никакого заказа, так совпало. Действительно, обстановка не совсем спокойная. Борьба с терроризмом, последние события. Ну, всякое бывает? Возможно, меня банально с кем-то перепутали?»
За окном светило ласковое южное солнце. Здание, где располагалась Генпрокуратура, в недавнем прошлом было санаторием какого-то ведомства. Все комнаты-кабинеты ещё напоминали о размеренной жизни отдыхающих, но интерьер уже отдавал официозом. С примесями воздуха, который бывает в санаториях, но уже чувствовался дух казёнщины. За окном — южные эвкалиптовые деревья, под ними — маленькое уютное кафе. Люди мирно пили своё пиво, шашлычник-кавказец суетился вокруг мангала в белом поварском колпаке. Всё было так близко и просто. Спуститься по лестнице два этажа — и ты в мирном курортном городе. Но это уже было невозможно, ты не распоряжаешься своим временем, своей жизнью. Ты в руках системы. Остается только ждать.
Опять грязная камера КПЗ. Так это не сочетается с курортным городом! Там, наверху, — жизнь, здесь, в подвале без окон, — отстойник для отверженных. Суетливые сокамерники — это Кавказ, горячая кровь, постоянное движение — греют кипяток на "дровах", в камере нет электрических розеток. Скручивают бумагу, в неё заворачивают полиэтиленовый пакет. Несколько слоев такого рулета — и через минут 20 кипяток готов. Правда, есть издержки, в камере без окон вытяжка не справляется с этим угарным дымом, сидишь в чаду. Ну чем не подобие ада? Прошел месяц, может, уже два, никак не могу привыкнуть к специфике жизни в тюрьме. Суета. Больше всего устаешь от суеты. Здесь кто-то всегда не спит. Камеры переполнены, мест на всех не хватает. Крик, шум, круглосуточно орет радио, перекрикивания через окна камер СИЗО. Дым, не проветриваемый дым от сигарет. Курят все, как перед расстрелом. Броуновское движение в пределах одной камеры, наглядное пособие. Каждый раз, возвращаясь с этапа, ты морально подавлен, твоё дело пополняется всё новыми и новыми бумажками. Одной папки уже не хватает, вожу целую сумку бумаг. Восстановить силы почти не удается, следствие выматывает. Жуткое напряжение. Ты должен доказать, что не верблюд, только до этого никому нет дела, грузят, пока последнее перышко не сломает тебе спину. Мне ничего не говорят по существу второй месяц.
Отдельные фразы, куча ненужных экспертиз и уверения в том, что следствие располагает. Дал исчерпывающие показания, вспоминал всё буквально по месяцам, по неделям: где был, куда ходил, с кем встречался 13 лет назад. По дням вспомнить уже проблематично, но пришлось собирать в памяти всё по крупицам. В один из дней опять вывезли в здание бывшего санатория, предупредили, весело улыбаясь: «Едем на очную ставку. Ты готов к очной ставке?» Обрадовался: наконец-то хоть какое-то прояснение в этом нелепом обвинении. Давно ждал этого момента в надежде, что наконец всё выяснится. В углу за столом сидит небритый кавказец с впалыми щеками. Старый потрепанный свитер, несмотря на жаркую летнюю погоду, помятый усталый вид сразу бросились в глаза. Около окна, по бокам сидят двое, один в белой рубашке с короткими рукавами, второй в костюме при галстуке. По каменным лицам безошибочно определил — это доблестные сотрудники госбезопасности. Не знаю уж, почему, но есть на их челе неизгладимый отпечаток причастности к этой организации. Расселись по местам. В середине комнаты — следователь за большим столом, у окна — двое одинаковых с лица, у противоположной от них стены — адвокат, напротив стола следователя — я и кавказец, разделенные маленьким столиком.
Процедура началась. Стандартные вопросы, фамилии, знакомы ли раньше, имеете ли неприязнь и так далее. В общем, всё для соблюдения внешней проформы. Затем началось самое интересное, что уже колышется в рамках закона, норовя выплеснуться при первом удобном случае.
— Знаете ли Вы этого человека? Расскажите, где и при каких обстоятельствах виделись с ним, — обратился следователь к кавказцу.
— Знаете ли Вы этого человека? Расскажите, где и при каких обстоятельствах виделись с ним, — обратился следователь к кавказцу.
Кавказец оживился.
— Этого человека я знаю! Он был с нами. Я видел его в группе Басаева. Первый раз ещё в лесу под Шали. Я проходил мимо и обратил внимание на человека славянской внешности. Он был в группе боевиков. Я спросил у них: «Кто это?» Они сказали: «Это наш брат, он принял нашу веру и теперь с нами»
— Как он выглядел в тот момент? — уточнил следователь.
— Он выглядел так же, как и сейчас, только тогда у него были небольшие усы. Вечером этого же дня я видел, как он загружался с группой в один из КАМАЗов. Его называли — Ломали.
— Уточните, в какой по счету КАМАЗ садился этот человек? — вмешался адвокат.
— Это был первый КАМАЗ, — ответил кавказец.
— Было ли у Идобаева в руках оружие? — продолжал допрос следователь. Я напрягся, посмотрел на адвоката, потом на следователя. Я не понимаю ничего в процедуре очной ставки, но мне показалось странным, что следователь называет мою фамилию. Адвокат возмутилась:
— Я думаю, фамилию Вы должны уточнить у того, кого допрашиваете в качестве свидетеля обвинения!
— Ой! — улыбнулся следователь своей улыбкой-змейкой.
— Прошу прошения, итак, я продолжаю допрос. Когда и при каких обстоятельствах Вы ещё видели... этого человека?
— Э.. Ещё… — замялся кавказец.
В углу, где сидели двое из ларца, произошло заметное движение. Кавказец покосился на этот угол. Один из конторы сидел почти рядом с кавказцем, буквально в метре, он пристально посмотрел на него, недвусмысленно сжимая кулаки. По его взгляду можно было прочитать многое, не было там только пощады. Кавказец в доли секунды считал эту информацию с лица сотрудника. Поёрзал на стуле и начал.
— Ещё я видел этого Идобаева-Ломали в больнице на втором этаже. Он шел в группе боевиков, которая вела летчиков на расстрел. В этой группе был сам Басаев Я сам в это время был ранен и лежал на лестничном пролете между первым и вторым этажом. Они спускались по лестнице всей группой, и я опять увидел этого человека.
— Что скажете? — обратился ко мне следователь, улыбка-змейка не сходила с его лица. Помимо его чертовых огоньков в глазах, с тех пор, как я увидел его при первом допросе, в особенностях его лица я разглядел ещё и эту змейку. Эти черты в нем проявлялись, когда происходило какое-то действо. Он был похож на расшалившегося школьника, когда тот подкладывает кнопку на стул учителя, предвкушая эффект от содеянного.
— Что скажете Соколов? — повторил он вопрос.
Меня как оглушило. Вся кровь прилила к голове, было ощущение, что она сейчас лопнет.
— Слушайте, — сказал я, — это переходит всякие границы. То, что тут наговорил этот невменяемый, можете подсовывать кому-нибудь другому. Вы вообще понимаете, что шьете? Это полный бред! Я не знаю этого человека, я никогда не был ни то, что в Буденовске, но и вообще на Кавказе. Помимо прочего, даже живя в России, не имел среди своих знакомых ни одного выходца из ваших краев.
Адвокат включился в нашу размеренную беседу и уточнил детали.
— Скажите, — обратился к кавказцу, — а в чем был одет мой подзащитный, когда Вы видели его?
Кавказец опять покосился на крепких ребят у окна.
— Стойте, стойте! — засуетился следователь. Вопрос снимается как не существенный.
— Позвольте! - удивился мой защитник.
— Всё. Вопрос закрыт, я занес в протокол, — поспешил оповестить нас виртуоз допросов.
Шоу кончилось. Теперь стало ясно, что было в арсенале следствия для моего ареста. Но это ещё ничего не значит. Чего мне бояться? Показания какого-то гавнюка, неизвестно чем «купленного» спецслужбой. Может, страхом, может, обещаниями, а, скорее, и тем и другим. Самое поганое, что оставило неизгладимый отпечаток, — так это способность этой конторы договариваться даже с террористами. Нужно им обделать дельце... В общем, видимо, их негласный девиз: для достижения цели все средства хороши. Вспоминаю все их усилия, и теперь мне многое становится ясно. Никогда не мог бы себе представить, что безопасность страны опускается до такой мерзости. Всё это напоминало возврат к печальному прошлому. На своей шкуре почувствовал, что пережили люди, оказавшиеся в цепких лапках НКВД. Попав в тюрьму, ты видишь работу системы изнутри. Всю её гниль, её истинное лицо.
Наверное, поэтому те, кто попал сюда, так гонимы государством. Государство устраивает этот прогнивший насквозь механизм. Он работает по накатанной, он перемалывает судьбы и жизни. С виду он работоспособен и даже блестящ. Но гнилая сущность его прорывается наружу, и рано или поздно, но все увидят его мерзость. Наверно, поэтому все, кто попал в тюрьму, берутся под специальный надзор. Они должны быть на виду, они вечные рабы системы.
— Ты сидел? Тут недалеко от твоего дома произошло преступление. Как раз твоя статья. Чего тебе бояться? Ты был там, ну возьми на себя, тебе всё это знакомо. Ты же понимаешь, не возьмешь сам, всё равно повесим на тебя, — говорит где-нибудь в эту минуту бывшему зеку какой-нибудь районный опер или участковый.
Какая социальная реабилитация после лагерей? Только надзор! Ты враг государству. Ты видел подлинное лицо системы. Состояние опустошенности, в душу откровенно нагадили. Перед глазами сцена сегодняшнего дня. Время идет. Бумажка к бумажке, дело пухнет, любой писатель позавидует такой производительности труда. Следователь — это трудоголик бумажного фронта. Вся его жизнь проходит в приписках - отписках и ловких искажениях сказанного тобой на допросах. Там, где надо, добавил, где не надо — убавил. Сила убеждения на допросах. Не хватает силы убеждения — применяем физическую. И через какой-то промежуток времени ты начинаешь сомневаться: а уж действительно не подонок ли ты уже с момента рождения. Это наваждение, но день ото дня, на протяжении полутора лет, тебе вдалбливают в голову: ты виноват, ты, ты, ты. Потеряв силы моральные и физические, ты начинаешь сомневаться в себе. Черт возьми! А может, как в том фантастическом фильме с Шварценеггером "Вспомнить всё", я был стерт из своей собственной памяти? Все окружающие тебя авторитетные государственные мужи, следователи, прокуроры, опера, уфсиновские сотрудники — все убеждают тебя в твоей виновности, все, как могут, каждый на своем месте.
Начал знакомиться с томами уголовного дела. 130 томов, минимум по 250 страниц каждый. Экспертизы, протоколы, показания свидетелей, показания потерпевших, видеосъемка событий, фотографии. Гриф "совершенно секретно" действительно есть, о чем стоит умолчать. Когда-нибудь дотошный историк, в очередную оттепель, копаясь в архивах ФСБ, поднимет эти документы, и, обнародовав, удивит достопочтимую публику очередной сенсацией. И только тогда мы узнаем, что люди, стоявшие в тот период у власти, были тираны, диктаторы и просто палачи. А пока архив закрыт, и современник, если и видел, то быстро забыл. Может, и не забыл, а просто не заметил. Может, находится под обаянием очередного лидера нации и народных масс. Всё может быть в этой жизни.
Глава 3
Опять камера. Жизнь в последнее время проходит исключительно в замкнутых помещениях. Единственное разнообразие — это этапы с СИЗО в КПЗ и по возвращении — перевод в другую камеру. Хотя, впрочем, смена помещений на СИЗО доставляет массу неудобств. Не знаю, у кого как, но я долго привыкаю к смене обстановки и окружению. Стараешься за короткое время обжиться в маленькой грязной камере. Нехитрый быт, но и здесь человеку нужно создать себе удобства. Нет элементарных вещей: холодная вода из-под крана, и чтобы постирать вещи, нужно кипятить воду в тазике или пластмассовых банках из-под майонеза. Горячая вода делается только при помощи кипятильника. Здесь нужно всё добывать. Нет элементарных вещей. Старые тюремные матрасы — если, конечно, он тебе достался — настолько тонкие, что чувствуешь металлические полосы шконки. Вечная смена сокамерников и постоянная грязь в камерах, которую порой не хотят убирать. Люди разные: кто-то так жил и на воле, кто-то наслушался рассказов про тюремный быт и считает, что убирать — это дело не для порядочного арестанта. Из-за всякой мелочи приходится ругаться и доказывать элементарные вещи, правила общежития.
Тюрьмы, как правило, переполнены, и на баню тебе дается 15 минут раз в неделю. Больше не получается: огромный поток народа, всем надо успеть помыться. Здесь ты сталкиваешься с абсолютно разными людьми. В тюрьме нужно понять всех и обтереться в новом для тебя коллективе. Кто бы ты ни был, здесь ты просто арестант: либо порядочный, либо изгой. Здесь, говорят, нет возраста. Ты наравне с молодежью будешь делать всё, что необходимо для жизни в тюрьме. Плести веревки - кони, дежурить возле дверного глазка - пики, на атасе высматривая дежурного по продолу. Дергать за эти веревки - кони, стоять на дороге — проще говоря, передавать из камеры в камеру необходимое. Тюрьма постоянно живет, ни ночью, ни днем здесь не прекращается движение. Ты не можешь побыть в тишине, побыть наедине со своими мыслями. Ты ложишься спать, но это только забытьё, сон не дает сил. Но ты должен выдержать, ты собираешь все внутренние силы организма, ты видишь таких же несчастных вокруг себя. Кто-то отсидел десятки лет. Они выдержали, и тебя спасает эта мысль.
Человек привыкает ко всему и живет надеждой. Даже в тюрьме бывают облегчения. Всё познается в сравнении. После душной, переполненной грязной камеры в тюрьме ты этапируешься на КПЗ. Там тоже непролазная грязь, но здесь, бывает, ты остаешься один в тишине, и это дорогого стоит. Так было и на этот раз. Спустились с вещами в отстойник -распределитель для сбора на этап. Я увидел незнакомые лица. Обычно при выводе на КПЗ, ты встречаешь знакомых, тех, кого возят на следствие и в суды. Вы в течение нескольких месяцев постоянно встречаетесь по этапу и частенько сидите в одной камере КПЗ. Увидев незнакомых, поинтересовался:
— Куда этап?
— В Буденновск, — ответил один из арестантов.
Стали знакомиться. Мне, признаться, было немного не по себе. Рассказывать, по какому поводу меня везут в этот город и попутно объяснять, в чем истинная причина, было нелегко. Порой мне самому казалось, что это какая-то чудовищная провокация, задуманная с фантазией инквизиции, изощренная пытка. Я понимал, что многих, если не всех, коснулись события тех лет. Как отнесутся ко мне, я не знал.
Возможно, так было спланировано, и следствие пыталось давить, возможно, ждали каких-то действий против меня. В общем, совершенно однозначно им было наплевать не только на моё шоковое состояние, им было наплевать и на мою жизнь. Шоковое состояние — это когда ты, простой гражданин, идешь в толпе, и вдруг какая-то, например, женщина с сумасшедшим взглядом показывает на тебя пальцем и кричит: «Вот он! Ловите его! Я его узнала!» И Вы теряетесь, не веря своим ушам и глазам. Недавно передавали по телевидению, что в этом районе, где Вы сегодня идете, орудует серийный маньяк. Толпа оборачивается в вашу сторону. Успокаивало одно: моя полная непричастность к произошедшему. Это придавало мне сил и уверенности в своей правоте. Когда ты на стороне правды, страх уходит, и ты готов даже к смерти.
На удивление все равнодушно отнеслись к моей персоне. Я в двух словах поведал, что дело, по которому меня обвиняют, фабрикуется усердными следователями. Никто не удивился, здесь не впервой видеть бедолаг, на которых пытаются повесить все грехи этого мира. Один парень со вздохом сказал: «А у меня тогда там погибла мать». Я промолчал, но разговор продолжился сам собой. Немного оживились до этого угрюмо сидевшие этапники. Кто-то рассказал, что сам помнит об этих событиях, у кого-то родственники были в заложниках. Тогда я впервые узнал, что всё, что происходило в те дни, очевидцами этих событий трактуется неоднозначно. Это было открытие. Всё, что разжёвывали в СМИ на протяжении стольких лет, оказалось гладко задрапированной и отретушированной новейшей историей.
До Буденовска от Пятигорска километров 160. Загрузились в воронок, расселись по лавкам вдоль борта. Мерный рык мотора, и минут через 20 зеки уснули. Доехали быстро, во сне всё проходит незаметно. Подъехали к Буденовскому КПЗ. Дежурная смена работников милиции стала принимать этап по одному. Я был в легкой панике, хотя снаружи это никак не проявлялось. Дело в том, что к моменту поездки на КПЗ Буденновска я начал знакомиться с экспертизами по уголовному делу. Точнее, отказываться, но отказ должен был зафиксировать на каждой странице. Любопытство взяло верх, и я читал обо всем, что было в этих томах экспертиз. Их были сотни, я внимательно прочитывал некоторые страницы. Моё воображение поразили некоторые факты, но об этом позже. Не каждый может получить в руки документы под грифом "секретно". Не пойму, как можно засекретить то, что видели тысячи? Оказывается, можно: всё забывается и стирается из человеческой памяти, а новые поколения не должны знать правду. Здесь царство массовой идеологии, и оно основано на интересах совсем другого порядка. Приблизительно представляя, что пережили эти люди, какие чувства они должны были испытывать к захватчикам, я готовился к любому инциденту. Было очень горько находиться в этой роли.
Сотрудники Буденновского КПЗ встретили меня с глазами, полными ненависти и злобы. Ожидал худшего, но кроме высказываний в мой адрес, режущих слух, ничего не произошло. Видимо, была установка не принимать никаких мер. Синяки на моем теле повлияли бы на ход так хорошо спланированного дела. Те, кто занялся мной, прекрасно были осведомлены о моей непричастности, и в их планы не входило выбить из меня признание любыми способами. Здесь был иезуитский подход. Удивительно гадкое состояние. Ты не можешь объяснить этим простым служакам, работникам КПЗ, что никогда не был в этом городе, что дело шьют белыми нитками. Авторитет спецслужб непоколебим, а ты теперь просто зек и пытаешься избежать ответственности. Ты теперь — никто.
Завели в камеру и оставили одного. За дверью услышал голоса: «Может, посадим этого к нацменам?» До сих пор не могу привыкнуть к кавказцам. Никогда ещё так тесно не приходилось с ними общаться. Прошло часа два, дверь открылась, меня вывели в коридор, руки за спину, прошли в соседний с камерой кабинет. В кабинете сидит чуть полноватый седой подполковник — это начальник КПЗ. Он посмотрел на меня с интересом:
— А я ведь тоже участвовал в тех событиях, — сказал он. — Как это с тобой произошло?
Я рассказал, как есть. Он немного подумал, постучал пальцами по столу, внимательно посмотрел мне в глаза:
— Знаешь, мне почему-то хочется тебе верить. В общем — борись!
На этом наша короткая беседа закончилась, но это придало мне сил. Я понял, что люди вокруг тоже могут анализировать и воспринимать действительность вне зависимости от навязанного мнения. Впрочем, мы всегда знаем, на что идем. Подавить совесть — не значит быть счастливым. Всё, произошедшее со мной за последние месяцы пребывания в неволе, поражало меня калейдоскопом лиц и поступков людей. Были личности, были маски, безразличие и доброта, злоба и ненависть. Как всё компактно уживается в этой системе! Приходилось переживать огромный стресс, потерю веры во всё, видеть человеческую низость, глубины у которой просто нет. Порой мне казалось, что я сам стал жертвой Буденовска, только меня раздавили свои, точнее, те, кого я когда-то считал своими. Теперь я не удивлен, прочитав о том, что происходило в те дни. Я вижу: тогда тебя тоже могли убить свои. На войне нет лиц, там ты никто. Эти события настигли меня через тринадцать лет после произошедшего, эти жернова продолжают перемалывать жизни и судьбы. Кто-то хочет войны, нет предела человеческому безумию.
Теперь мной занимается другой следователь из той же закрепленной группы. Их пять человек, они меняют друг друга. За дело взялся блистательный Дериглаз. Таких людей обычно принято называть нарциссами. Вещи подобраны со вкусом, голубые глаза, мягкая улыбка на чуть пухлых губах и постоянное самолюбование. Он сияет, любит жизнь, свою работу и свои модные вещи, он говорит об этом с улыбкой человека, жизнь которого удалась. Он мечтает стать судьей. При всей его презентабельности складывалось впечатление, что человек отдал какую-то свою внутреннюю жемчужину ради внешней. Знакомство со следователями привело меня к заключению, что их работа накладывает на человека неизгладимый отпечаток. Ты не должен никому верить, ты всех подозреваешь. И даже зная о невиновности, делаешь всё, чтобы выжать из обвиняемого все соки.
Опять утро. Решетка за маленьким окошком, в нескольких метрах забор и колючая проволока. Вот и весь пейзаж. Но за забором видно крону какого-то дерева, в камеру поступает свежий воздух с улицы, из соседних частных домов доходит запах дыма, пахнет шашлыком, лает собака. Закрыл глаза, попытался представить, что я далеко отсюда. Помогло на короткое время. Ещё раз убедился, что всё познается в сравнении. Если на КПЗ в Ессентуках при всей антисанитарии и отсутствии окон с дневным светом сотрудникам было безразлично, кто я и по какой статье меня сюда привезли, то в Буденновске, при всей внешней обустроенности камер, чистого белья и побеленных стен, морально было практически невыносимо. Трудно объяснить это состояние. Скорее, это чувство постоянной опасности, чувство враждебности окружающих и уныние. Ты в роли изгоя, отверженного и презираемого своими бывшими согражданами.
Второй, третий день в Буденновске. Ничего не происходит. Никто не приезжает. Слышу обрывочные разговоры сотрудников. Кто-то рапортует: «Пища по камерам роздана». Кто-то спросил: «А этого террориста кормили?» «Да пошел он на хер, пусть сидит голодный», — раздался чей-то голос. День был разгрузочный. Впрочем, есть не хотелось. Попил вонючей воды из-под крана. Не знаю, почему, но вода на КПЗ отдавала сероводородом. Говорят, такая и в городе. Прислушиваюсь к разговорам за дверью. Режет слух это — «террорист». Теперь я для всех такой. Хоть вывернись наизнанку, этот кафтан надели на меня умельцы из спецслужб. Опыта им не занимать.
Узнал из разговоров, что на КПЗ работает какой-то милиционер, который был ранен боевиками и пострадал во время нападения. Перечитывая впоследствии тома уголовного дела, наткнулся на его историю. Он работал в то время также на КПЗ и в тот день перевозил заключенных в автозаке. Прямо в центре города машину расстреляли боевики. Один из сотрудников, находящихся в кабине, был убит сразу. Простреленный ГАЗ уткнулся носом в дерево. Этот парень — звали его Юра — тоже был ранен, открыл двери кабины и вывалился на асфальт. Он пытался отползти на обочину, в сторону зеленых насаждений. Кровь заливала лицо, и сознание медленно уходило. Повернув голову, он увидел, как к автомобилю приблизилась группа из трех человек. Все были в камуфлированной одежде, обвешены оружием. В этой группе были два кавказца и один человек без бороды, похожий на славянина. «Откуда здесь русские?» — подумал он и потерял сознание. Прошло тринадцать лет, и этот парень продолжал работать на КПЗ. За эти годы я был 24-ый, кого привезли сюда по этому уголовному делу.
Какие чувства должны были испытывать сотрудники к людям, которые взяли в заложники практически весь город, которые стреляли и убивали их товарищей, друзей, родственников и просто знакомых? Я слышал от чеченца, которого судили вместе со мной по этому делу, что все, кто был здесь уже в качестве обвиняемых, испытали далеко не радушный прием. Били жестоко, били за горечь потерь и утрат, били за горечь поражения, били с ненавистью, мстя за испытанное горе. Возможно ли остаться гуманистом, пройдя круги ада? К тому времени, когда меня привезли в Буденовскую КПЗ, я уже ознакомился с довольно большим объемом уголовного дела, я увидел весь ужас происходящего тогда. Каждое свидетельское показание, каждая экспертиза, как живые свидетели, говорили одно: это было жестокое нападение, его ждали, но оно всё равно было неожиданно, никто не мог поверить, что такое возможно. Верили, как обычно, в защиту армии и милиции. Ещё вчера мирный периферийный город с размеренной жизнью 14.06.95 превратился в район боевых действий. Война из пределов Чечни переползла в Россию. Не многие уже помнят эти далекие 90-ые, но никогда не забудут их те, кого коснулась война.
Я не хотел воевать. Мой друг детства, так же, как и я, окончил суворовское училище, только на два года раньше, потом — общевойсковое, и стал офицером. Недолгая служба в Германии, вывод войск и командировка в Чечню. Он попал на эту войну, он не мог отказаться, армия была его жизнью и призванием. На Николо-Черкасском кладбище под Тверью его могила. Он на черном граните в капитанских погонах остался навечно молодой. Я не хотел оставаться на черном граните, никто не хочет этого. Но нас не спрашивают, и всё новые и новые черные памятники расширяют границы кладбищ. Вечер третьего дня. За мной приехал уазик-санитарка, переделанный под перевозку зеков. Сопровождение ОМОН, кинолог с овчаркой, и машина сопровождения впереди с сотрудниками ФСБ
Молодой парень-омоновец с простым открытым деревенским лицом сидит, уткнувшись в мобильный телефон. В его огромных руках телефон кажется маленькой детской игрушкой. Парень по-детски улыбается, он играет в какую-то игру, встроенную в телефон. Машина стоит возле звания ФСБ, мы ждем чего-то, и прошло уже, наверное, часа два ожидания. омоновцу надоела эта игрушка, и он переключился на нас. В машине два боксика для перевозки арестованных. В одном я, в другом — чеченец, которого также обвиняют в этом нападении. Мы разделены тонкой перегородкой, боксики закрываются металлическими дверями с тонким прутком в виде решетки. Омоновец посмотрел на меня беззлобно и спросил: «Ты откуда родом?» Я ответил, что из Твери. «А сюда как попал?» — начал он свой расспрос. Я сказал, что не был тут никогда.
— Так, а чего ж тебя тогда арестовали? Вот, говорят, сейчас на опознание привезли.
— Думаю, это ошибка. Разберутся, — высказал я свои мысли.
— Ну-ну, — покачал парень головой.
— А ты? — он обратился к чеченцу, — ты тоже не был?
— Нэт, я был, — ответил хриплый голос из-за перегородки.
— Так чего ж ты сюда ехал? С женщинами воевать? — опять спросил парень, не меняя выражения своего простого деревенского лица. Завязался короткий разговор. Омоновец рассказал, как воевал в Чечне и пачками глушил таких, как мой сосед по боксику. Чеченец явно не хотел вступать в полемику и только сказал, что на его родине тоже гибли женщины и дети. Они не успели договорить — за нами пришли.
Дверь машины открыли, и нас по очереди завели в здание местного ФСБ с заднего входа внутреннего дворика. Прошли какой-то бокс, где стояли машины. В дверном проеме увидел группу людей, с любопытством наблюдавшими за мной. Пока дошли до входа в основное здание, группа уже разошлась, остался какой-то молодой парень всё с тем же неизгладимым отпечатком принадлежности к «конторе» на челе. Уже когда прошли мимо этого молодого человека, он с ненавистью прошипел мне в спину: «Ссука...». Выглядело это, как плевок в спину. Но я его не виню: сука здесь не я. Надеюсь, он поймет когда-нибудь, если раньше не станет одним из них.
Вошли в комнату. Опять стол, компьютер, какие-то шкафы с папками и три стула. Над каждым — таблички с номерами 1, 2, 3. В комнате две пожилые женщины. Одна, увидев меня в наручниках, бросила в мою сторону: «Ууу, бандюга!» У стола стоял уже знакомый мне нарцисс Дериглаз.
— Это понятые, — сказал он, указав на женщин, улыбаясь своими припухлыми губами.
— Выбирайте стул, под каким номером будете проходить опознание.
— Мне без разницы, — сказал я и сел на тот, который был ближе. В комнате уже сидели статисты. Адвокат сделал своё замечание:
— Мой подзащитный в летних туфлях, в грязном свитере. Посмотрите на статистов: они должны быть как-то схожи. Здесь существенная разница во внешнем виде!
— Ну, где ж мы вам других возьмем? И на мой взгляд, они чем-то похожи, — мягко улыбнулся Дериглаз.
— Миша, заводи потерпевшего для опознания, — кивнул головой следователь стоявшему в это время в дверном проеме сотруднику ФСБ. Миша скрылся за дверями и через несколько секунд в комнату вошел мужчина.
— Представьтесь, — попросил следователь.
— Овечкин, — представился вошедший.
— Узнаете Вы кого-нибудь из здесь сидящих? — задал вопрос следователь.
— Да. Вот этот человек, я его узнаю, — ткнул в меня пальцем Овечкин.
— При каких обстоятельствах Вы видели этого человека? — продолжал допрос следователь.
— Я видел его, — Овечкин опять указал на меня, — во время нападения на город тринадцать лет назад, — начал свой рассказ потерпевший.
— Во время событий я работал оперуполномоченным в ЛОВД. 14 июня шел домой на обед, услышал выстрелы и подумал, что идут учения. В это время из-за угла дома, где я живу, выбежали две женщины. Они закричали мне, что на город напали чеченские боевики, стреляют в сотрудников милиции, захватывают людей и сгоняют на центральную площадь. В это время из-за угла выскочили двое бородатых мужчин с автоматами и, увидев меня в форме сотрудника милиции, начали стрелять. Я забежал в подъезд, начал стучать и звонить во все квартиры, но мне никто не открыл. Добежав таким образом до пятого, крайнего этажа, я понял, что путей для отступления нет и приготовился обороняться. Снизу на лестнице послышались шаги, и я вытащил табельный ПМ. В проеме лестничной клетки увидел вооруженных людей, они шли за мной. Завязалась перестрелка, в которой мне удалось убить одного из нападавших. На некоторое время всё стихло. От звуков выстрелов меня оглушило, и я ничего не слышал. Чтобы оценить обстановку, пришлось спуститься ниже этажами. Там за окном увидел группу вооруженных людей. Наблюдал за ними из окна, спрятавшись за угол. Улучив момент, я выбил двери одной из квартир и через балконы перебрался в свою квартиру. А ещё при захвате погиб мой отец, — завершил своё повествование потерпевший.
Во время своего рассказа Овечкин трясся, у него была сильная нервная дрожь с которой он не мог справиться.
— Ну-ну, успокойтесь, — сказал следователь, — воды не хотите?
— Нет, спасибо, всё нормально, — отказался Овечкин.
— Вот, Соколов, — посмотрел на меня с улыбкой следователь, — видите, как Вас боятся!
— Ну-ну, успокойтесь, — сказал следователь, — воды не хотите?
— Нет, спасибо, всё нормально, — отказался Овечкин.
— Вот, Соколов, — посмотрел на меня с улыбкой следователь, — видите, как Вас боятся!
Я молчал. Всё это меня жутко поразило, и пока было ничего не понять из того, что здесь происходит. Судя по эмоциям этого человека, было не похоже, что он играет и умышленно оговаривает меня. Так сыграть может только гениальный актер, вряд ли такие есть среди оперов. Хотя как знать?
— Скажите, — обратился следователь с вопросом к Овечкину, — при каких обстоятельствах Вы видели Соколова?
— Он стоял возле подъезда, с группой боевиков.
— Как выглядел? — продолжал допрос Дериглаз.
Овечкин, не задумываясь, ответил:
— Он был без бороды и усов, уши прижаты к голове, волосы русого цвета... как солома, на голове армейская панама-афганка. Был подтянут, форма была подогнана, за спиной был одноразовый гранатомет, вооружен был автоматом Калашникова.
Следователь всё внес в протокол и поинтересовался:
— У кого есть вопросы к потерпевшему?
В дело вступил адвокат, во время опознания сидевший на стуле рядом с понятыми.
— Скажите, Овечкин, Вы говорите, что мой подзащитный был в панаме. Как Вы рассмотрели его волосы?
Овечкин задумался, как будто что-то припоминая:
— В этот день стояла сильная жара, было, наверное, под 50 градусов, этот человек постоянно снимал свой головной убор, потом снова надевал на голову.
— Вопрос следующий, — продолжал защитник.
— Вы говорили, что забежали в подъезд, затем Вас обстреляли в самом подъезде. Вам потребовалось время добежать до крайнего пятого этажа, при этом звонить и стучать во все двери, пришлось завязать бой с нападавшими. Вы были оглушены, испытывали стресс. В какое время Вы могли наблюдать моего подзащитного?
Овечкина опять затрясло. Следователь покосился на адвоката и чуть привстал со стула, ещё немного — и он готов был остановить следственное действие.
— Посмотрите! Видите, как человек переживает, — испуганно сказал он.
Овечкин среагировал быстро:
— В этом подъезде я находился почти час, и всё это время бегал между этажами, наблюдая за происходящим.
Следователь облегченно опустился на стул. Все немного были смущены состоянием потерпевшего: было понятно, что здесь нельзя задавать травмирующих вопросов, но слишком много было нестыковок. Овечкина трясло, на глазах то и дело появлялись слезы.
— Вопросов пока не имею, — закончил адвокат, выяснив интересующие защиту детали.
— Спасибо, гражданин Овечкин, Вы можете идти, — улыбнулся Дериглаз и посмотрел на меня. Когда Овечкин вышел, следователь поинтересовался всё с той же гламурной улыбкой:
— Ну, что скажете, Соколов? Вы и сейчас будете всё отрицать?! А Вас ведь опознает уже не террорист, а потерпевший!
— Скажу то же самое. Я никогда не был в этом городе, в этом крае и вообще на Кавказе.
— Почему опознают, у меня есть предположения, но я пока их оставлю при себе, — с трудом выдавил я из себя ответ.
Моё состояние описать невозможно. Может, это ощущение сравнимо с тем, когда ты идешь по улице, и вдруг тебя сзади ударили по голове. Ты не понимаешь детали произошедшего, но понимаешь, что с тобой случилось нечто непоправимое. Или находишься в комнате с незнакомым человеком, и он вдруг начинает кричать, что у него украли кошелек, и ты понимаешь, что вас здесь только двое, и хорошо, если он, извиняясь, вспомнит, что забыл его дома. А если не вспомнит? Но гораздо хуже, когда тебе его ещё и подбросят!
— Так, продолжим, — улыбнулся следователь. Он выглядел очень бодро и потирал руки, он был похож на человека, у которого удачно складывается день, и этот день предвещал Дериглазу перспективное будущее.
— Продолжим? — обратился он к присутствующим.
— Пригласите следующего потерпевшего, — кивнул он человеку, стоявшему в проеме дверей кабинета. В комнату вошла женщина средних лет.
— Присаживайтесь, — пригласил следователь, указав на стул, стоящий напротив меня и статистов.
— Представьтесь.
Женщина назвалась:
— Гражданка Чернова.
— Сейчас Вам нужно опознать из трех сидящих здесь людей человека, которого Вы видели во время событий 95 года, — продолжал Дериглаз следственное действие. Чернова сразу указала на меня.
— Вот этот человек, я узнала его сразу, как вошла в кабинет. Он сразу бросился мне в глаза.
Женщина улыбалась, как будто проходила встреча старых знакомых, её поведение резко отличалось от предыдущего потерпевшего. Мне показалось, что для неё это было, как игра, и она не до конца понимает, что здесь происходит. Вообще, опознать из трех сидящих в кабинете человека, которого привезли из тюрьмы, на самом деле несложно. Изможденный вид, грязный потертый свитер, пропахший тяжелым тюремным воздухом, летние туфли в ноябре месяце — и всё это на фоне двух краснощеких статистов, одетых по сезону, излучающих домашний уют и спокойствие вольной жизни.
— Расскажите, при каких обстоятельствах Вы видели Соколова во время событий 95 года, — продолжал следователь свою нескончаемую экзекуцию.
— 14 июня 95 года, — начала рассказ женщина, — я находилась на работе, работала старшим инспектором приемного и главы Администрации, где и тружусь по сей день. Около двенадцати дня услышала стрельбу автоматными очередями, и в это время ко мне зашла одна наша сотрудница. Она сказала, что на город напали чеченские боевики. В это время главы администрации не было, он уехал в Ставрополь. Я лично стала звонить и предупреждать руководителей организаций, директора завода "Полимер", войсковую часть. Спустя примерно полчаса боевики уже начали обстреливать здание администрации, и мы с сотрудницей поднялись на пятый этаж, там закрылись в туалете. Минут через десять боевики начали стучать в дверь и вывели нас на площадь перед зданием.
Боевики все были молодые, примерно лет 20-ти. Рядом с администрацией у Сбербанка горела автомашина ГАИ. На площади мы находились примерно час. После нас подняли и повели в сторону городской больницы. Когда нас подвели к больнице, всех рассадили на пятачке возле выезда на больничную территорию. Боевики ходили вдоль рядов и спрашивали, есть ли среди нас милиционеры и военные. Никто не отозвался. В это время кто-то из боевиков взломал продуктовую палатку, и нам раздали воду, конфеты и ещё какие-то продукты. Было очень жарко. Через некоторое время нас разделили на группы и завели в здание больницы. Я попала в кардиологическое отделение, третий этаж. На этом этаже было примерно 15 боевиков, все в военной форме, вооружены автоматами, гранатометами, обвешаны пулеметными лентами.
Следователь поднял голову от клавиатуры компьютера.
— Расскажите, когда Вы видели Соколова.
— Это было, кажется, на второй день. Я постоянно наблюдала за боевиками, — продолжала свой рассказ женщина, — мы сидели в коридоре, и я видела всех, кто проходил мимо. По моим подсчетам боевиков было 100-150 человек. Этого парня, — она кивнула в мою сторону, — я видела во второй день, пятнадцатого числа.
— Как он выглядел? — уточнил Дериглаз.
— Выглядел лет на 20. Он был чуть выше меня ростом, одет в камуфляж, с автоматом и на ноге у него был прикреплен нож. Мне запомнились его большие, видные пухлые губы.
— Скажите, Чернова, — вмешался адвокат, — Вы сказали, что человек, которого Вы видели, был чуть выше вас ростом?
— Да-да, — заулыбалась Чернова, — чуть выше меня.
— У Вас какой рост? — продолжал защитник.
–1.67, — пожала плечами потерпевшая.
— Разрешите? — обратился адвокат к следователю. Следователь кивнул в знак согласия.
— Соколов, встаньте, — попросил адвокат. Я встал.
— Подойдите, потерпевшая, — попросил защитник. Чернова подошла ко мне вплотную.
— Скажите, Чернова, вот Соколов. Кстати, у Вас какой рост? - поинтересовался адвокат.
— 1.86, — сказал я.
— Чернова, Вы говорите, что тот человек был чуть выше. Соколов выше Вас больше, чем на голову. Вы уверены, что это тот же самый человек? — допытывался защитник.
Чернова задумалась.
— Я вспомнила: в тот день я была на каблуках. Она встала на цыпочки, пытаясь дотянуться до моего роста.
Следователь усмехнулся. Адвокат задал ещё один вопрос:
— Скажите, а Вы уверенно опознаете этого человека?
Чернова замялась.
— Ну, я же сразу обратила на него внимание. Сразу, когда вошла в кабинет. Это он, по крайней мере, очень похож!
— Сколько времени Вы наблюдали того человека? — опять задал вопрос адвокат, пристально глядя на потерпевшую.
— Я видела его одно мгновение, — замялась потерпевшая.
— Одно мгновение — это сколько? — не унимался защитник.
— Одно мгновение — это доли секунды, — проговорила Чернова.
Следователь заволновался.
— Всё, опознание закончено, подпишите протоколы.
Потерпевшая подошла к столу, подписала бумаги и попросилась уйти, ссылаясь на занятость. Когда она вышла, адвокат и я начали пристально изучать записи следователя.
Раньше я, не глядя, мог подписать любой документ, предлагаемый государственным лицом. С некоторых пор такое доверие пропало само собой. В этот день третьего опознающего мы уже не осилили. Статисты заерзали на своих местах, один прямо сказал, что ему пора домой. У всех было нервное напряжение. Две женщины, понятые, уже преклонного возраста, начали роптать. Одна из них возмутилась и согласилась с замечанием адвоката, что при начале опознания в проеме открытых дверей стоял сотрудник спецслужб, напрямую заинтересованный в неблагоприятном для меня исходе дела. Он же и заводил потерпевших для опознания. Вторая понятая, назвавшая меня "бандюгой", начала с ней спорить и говорить, что всё проходит исключительно по закону, следователь всё правильно делает. Они спорили и понятая, заметившая неправильности опознания, требовала справедливости для всех. Её вывели в соседний кабинет и долго о чем-то говорили. Она пришла с уставшим видом, махнула рукой, и было видно, что её долго в чем-то переубеждали. Адвокат настоял на том, чтобы вложить в протоколы её объяснения. Все оставшиеся следственные действия решено было отложить на другой день. Выключили компьютер, стали собирать бумаги со стола, все разошлись.
За мной пришел конвой, и спустя минут двадцать я был на КПЗ. Вывели из машины, завели в комнату. Опять неизменная процедура шмона — полного обыска. Завели в камеру. Упал на нары без сил, ни одной мысли в голове. Пустота...Провалился в забытьё. Утро, скорее уже полдень, понял по шуму в коридоре. Раздавали обед, это приблизительно 12 часов. Состояние опустошенности. Потихоньку пришло осознание, что взялись за меня серьезно, до последнего момента не мог поверить в происходящее. Почувствовал себя агнцем на заклание, правда, пока не понял, за что это мне? Моя жизнь разменивалась ради чьих-то интересов и неутолимых амбиций. Следователи, сотрудники спецслужб — с этими мне теперь всё ясно, иллюзий больше нет после нескольких месяцев общения. Нет никаких расследований. Их просто не существует, все эти сказки про дотошных искателей виновника преступления, все романтические представления, навеянные детективной литературой, методы Шерлока Холмса здесь не присутствуют.
Следствие, как таковое, сводится к собиранию против тебя разного рода информации, порой даже не относящейся к делу. Всё, что может составить тебе алиби, тщательно фильтруется, факты перетасовываются, как колода карт: нужное остается, ненужное отбрасывается. Остается только то, что устраивает следствие. Правда им не нужна, им нужна ещё одна галочка, за неё следуют поощрения и награды. Делается всё возможное и невозможное, но ты должен быть обвинен, дело дойдет до суда и не может там развалиться. Это большой риск — следователь в случае поражения теряет если не всё, то очень многое. Так построена система. Следователь должен умело выстроить версию, как бы нелепо и глупо она не смотрелась со стороны. Итак, система стала мне ясна.
Не давало покоя другое — люди. С террористом понятно: достаточно было пообещать ему досрочное освобождение, перевод в более мягкие условия содержания да и просто сказать: «Здесь у нас есть один бывший офицер русской армии, ты же ненавидишь русских? Вы убивали их на этой войне. Дай показания против него: и тебе хорошо, и мы не в накладе». Собственно, так и было. Я узнал об этом несколько позже, а пока у меня только созревала эта мысль. Теперь нет сомнений.
Если здесь мне всё ясно, то с потерпевшими было сложнее. Мне нелегко оценить их поступки. Эти люди видели лицо смерти, видели лицо врага. Мне казалось, что, побывав в такой ситуации, ты не можешь лгать, ты должен ценить жизнь. Это должно быть похоже на то, как, побывав на пороге между жизнью и смертью, начинаешь понимать, что есть нечто большее, чем краткий земной путь. Каждый называет это по-разному, но смысл этого не меняется. Мне показалось, что и Овечкин, и Чернова были искренни в своих убеждениях, но здесь было нечто иное, что двигало этими людьми: здесь рядом всегда присутствовал авторитет. Авторитет доказывал, убеждал, авторитет довлел над людьми.
